Черный треугольник (Розыск - 1) - Юрий Кларов

- Могу вам даже посодействовать в получении отдельной палаты, - заверил я.

- С надежным замком, да? - улыбнулся Ритус. - Я всегда питал к вам доверие и глубочайшее уважение. Вы гуманист, дорогой товарищ Косачевский! Прошу... - Ритус подмигнул часовому у подъезда Дома анархии и распахнул перед нами дверь.

В Доме анархии, который обычно напоминал гудящий улей, на этот раз было непривычно тихо, по крайней мере, на первом этаже, там, где размещались секретариат совета федерации, пропагандистский отдел, штаб черной гвардии, читальный зал и издательство. Комнаты обезлюдели. Несколько человек в читальне да группка черногвардейцев в глубине вестибюля.

Ритус разыскал Грызлова и передал нас с рук на руки.

Грызлов, еще более сумрачный, чем обычно, не поднимая глаз на своего помощника (он вообще избегал смотреть в лицо собеседнику), сказал:

- Иди, товарищ Ритус, и наведи порядок среди патрулей. Объясни им, что анархия не отсутствие дисциплины, а сознательная дисциплина. Чтоб больше случаев хулиганства не было, Ритус.

- Больше не будет, - заверил Дима Ритус и даже прижал руку к сердцу. Ты же знаешь этого партерного акробата - псих. Даже товарищу по классу глотку перегрызет.

Я ожидал, что Грызлов заговорит о деле Бари, которое имело к нему прямое отношение, но он не обмолвился о нем ни словом. Молча проводил нас в малую гостиную, где после реквизиции особняка находился пропагандистский отдел федерации. Пол-Кропоткина превратил гостиную в подобие книгохранилища. Комната была заставлена шкафами с книгами. На полках в едином строю стояли Прудон, Макс Штирнер, Бакунин, Кропоткин, Вольский, Адлер, Боровой, Проферансов. На длинном столе у окна лежали подшивки "Анархии", "Голоса труда", "Буревестника", харьковской "Рабочей мысли", стопки книг, среди которых яркой обложкой выделялась брошюра одного из вождей Московской федерации, Гордина. "Почему? Или как мужик попал в страну "Анархия". На стене между двумя игривыми вакханками, оставшимися от прежних хозяев, висела, разработанная другим вождем федерации, Леоном Черным, схема будущего устройства России. ВЦИК и Совнарком заменялись "Великой конфедерацией", а комиссариаты - "Дворцами согласия". "Дворец согласия иностранных дел", "Дворец согласия военно-морских дел", "Дворец согласия по вопросам образования"...

Пьяный "друг Миши Бакунина" и досужие, оторванные от реальной действительности теоретические схемы переустройства жизни миллионов людей это были две стороны одной и той же медали, именуемой анархией.

- А где же товарищи из пропагандистского отдела? - спросил я у Грызлова.

- На митинге.

- Мы договорились со Штерн о встрече.

- Товарищ Штерн ждала вас позднее, - вполне обоснованно уточнил он и предложил: - Вы покуда почитайте. А если желаете, то и вином могу угостить. Мы тут винный подвал под типографский склад приспосабливали, так ребята несколько дюжин бутылок раскопали.

- Богато живете! - засмеялся Сухов, а я поинтересовался:

- По ордерам раздавать будете?

- В госпиталь отправим. Для жертв революции, - сумрачно объяснил Грызлов. Кажется, и без того скудный запас его радушия стал иссякать...

- Вы как, Павел, насчет шампанского? - спросил я у Сухова.

- Я непьющий.

- Ну вот видите, товарищ мой вообще не пьет. Придется воздержаться. Митинг на втором этаже?

Федор Грызлов впервые поднял глаза. Они у него были мутные, тяжелые. Такие глаза я видел когда-то у рабочего на мясобойне. Тот был мастером своего дела и мог одним ударом молота проломить череп корове или быку. Хозяин очень ценил этого виртуоза скотобойного искусства.

Да, пожалуй, комендант Дома анархии не зря предпочитал держать свои глаза долу. Если бы жизнерадостному Бари привелось тогда увидеть эти глазки, то вряд ли он бы потом имел возможность поселиться в уголовном розыске.

Повезло Бари!

- Митинг в голубом зале, как обычно, - неохотно сказал Грызлов.

- Вот и мы отправимся туда. Не возражаете?

Сухов удивленно посмотрел на меня. Он не понимал, чем вызвано это странное желание присутствовать на митинге.

- Хотите на митинг - пожалуйста, - сказал Грызлов. - У нас без пропусков и мандатов. Всякий волен.

IV

Вместительный прямоугольный зал, служивший некогда для балов и банкетов московского купечества, распирало от сотен потных человеческих тел. Сидели не только в креслах, но и на втиснутых между рядами скамьях. Проходы были забиты. Мы так и застряли в дверях - дальше протиснуться не смогли.

Насколько я смог разобраться, на митинг явились анархисты всех групп и объединений Москвы, в том числе и "независимые", не входящие в состав федерации и не признающие ее "как орган, ограничивающий свободу революционного индивидуума".

В президиуме на фоне скрещенных черных знамен сидели за столом чахоточный "безмотивник" Оршанский, обреченный врачами на смерть, но надеющийся назло буржуазии дотянуть до мировой революции; лидер "немедленных" Неволин, ставший впоследствии махновцем (год спустя я его встретил в Петрограде, куда он прибыл в качестве коменданта "хлебного эшелона", на вагонах которого было написано: "Голодающему пролетариату Питера от батьки Махно"); глава "Студенческой группы" - красавец Чарский; анархо-синдикалист Гастев, имя которого потом вошло в историю как основателя научной организации труда в СССР. Рядом с руководителем "независимых", матросом в бежевом пиджаке поверх тельняшки, сидела миловидная женщина с гладко причесанными волосами - гостья из Воронежа, Мария Никифорова, та самая Маруся, банда которой впоследствии терроризировала города и села Украины.

Отца, Розу Штерн и Пол-Кропоткина я не заметил ни в президиуме, ни в зале. Рабочих было мало - несколько десятков человек. Зато митинг привлек интеллигенцию. Некоторые из них, переоценивая вес и влияние Московской федерации, рассматривали анархистов как силу, способную противостоять большевикам и левым эсерам. Другие считали, что анархизм, предвестник надвигающихся событий, выражает чаяния русского мужика-пугачевца, который никогда не признавал никакой власти, кроме власти земли, а следовательно, за анархистами - будущее.

Возлагались некоторые надежды и на возможность вооруженного столкновения черной гвардии с большевиками. Причем "р-революционная левизна" кадетствующую и даже монархистски настроенную интеллигенцию особо не пугала. Как заметил в разговоре со мной профессор Карташов, земля кругла - если слишком далеко забрать влево, то выйдешь справа...

А вон собственной персоной и сам Карташов. Профессор сидел в центре зала, в кресле, рядом с живущим в нашей гостинице любознательным американцем, который, разумеется, никак не мог пропустить такого броского материала, как митинг в Доме анархии. Судя по жестам, Карташов что-то растолковывал ему. Представив себе комментарии "насыщающегося", я решил, что мои объяснения по поводу поэзии выглядели, конечно, по сравнению с карташовскими, детским лепетом. Позади искусствоведа я заметил седовласую, грубо размалеванную даму с лорнетом, лицо которой показалось мне знакомым. Ну конечно же Лиза Тесак. Вот где клад для американца! Русская аболиционистка, родившаяся и состарившаяся на Хитровом рынке, ярая последовательница англичанки Жозефины Бутлер, посвятившей свою жизнь борьбе за свободу проституции. Американцу, по-видимому, хорошо была известна сенсация конца прошлого века - петиция английских проституток в парламент, но вряд ли он подозревал, что почти рядом с ним сидит организатор первой и, кажется, последней забастовки в домах терпимости Москвы... Но когда, интересно, Лиза Тесак успела проникнуться симпатией к анархизму?

Зал всплеснулся аплодисментами и одобрительно загудел, а Сухов негромко сказал:

- Вот чешет, сукин сын!

Слова эти относились к очередному оратору, одному из секретарей федерации.

- Спор теоретиков революции решают не ссылки на умные книги, не аргументы, не число последователей, а истерия, - вещал оратор, все более и более накаляясь от собственных слов. - История - вот беспристрастный судья всех теорий и систем. - Он вскинул вверх руки, словно призывая историю посетить этот зал и запросто побеседовать с участниками митинга. - Вернемся на несколько десятилетий назад. Маркс тогда утверждал, что революция начнется в развитых капиталистических странах, - Бакунин это отрицал. Маркс утверждал, что знамя мировой революции поднимет германский пролетариат, Бакунин это отрицал. Бакунин писал: "Англичанин или американец, говоря "я англичанин", "я американец", говорят этим словом: "я человек свободный". Немец же говорит: "я раб, но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит". Бакунин писал: "У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке". И вот теперь, в феврале тысяча девятьсот восемнадцатого, я спрашиваю вас, бескорыстных бойцов революции: кто прав Маркс или Бакунин? Кто пророк мировой революции - Маркс или Бакунин? Последние слова оратора потонули в свисте, в выкриках, в топоте сотен ног.